Сергей Фролов. Мистические тайны Гурджиева (продолжение).
Продолжение, начало тут.
Действие второе. Я ЗНАЛ, куда мне надо идти. Хотя вернее сказать по-иному: меня ВЕЛИ. Остались позади дома. Залитая бледным лунным светом, простиралась передо мной дорога, слюдяные камушки поблёскивали на ней. Я был переполнен ликованием, сладостным томлением и ожиданием, предчувствием: сейчас произойдет нечто судьбоносное. То моё состояние абсолютно точно передал великий русский поэт, наверняка посланец Творца на нашу прекрасную и горестную землю:
Выхожу один я на дорогу.
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит...
Господи! Как искусен дьявол! Как умеет он прельстить неокрепшую душу человеческую! Прелесть! Прелесть... Справа от меня возникла широкая тропа, она вела к каменистой возвышенности — смутно виднелись острые уступы. И я знал, что эта тропа предназначена мне. Я стремительно шёл вперёд, и шаги мои были легки. Тропа запетляла среди скальных нагромождений, и, миновав один из них, я заметил впереди пламя небольшого костра. Человек сидел перед ним на корточках. Подойдя ближе, я увидел, что это старик, и сразу узнал его: то был наш проводник, отказавшийся идти с нами дальше, когда я показал ему обрывок карты с крестиком и римской цифрой V. Странно, но я совершенно не удивился.
— Здравствуйте,— сказал я по-тюркски.
Старик поднял голову и посмотрел на меня тем же взглядом, глубоким и медленным.
— Идём, отрок,— сказал он, поднимаясь.
Не оглядываясь, старик зашагал по тропе в глубь каменного хаоса. Я последовал за ним. Мы шли довольно долго. Впереди всё росла и росла почти отвесная скала, и скоро мы оказались у входа в пещеру, возле которой нас встретил мужчина в длинном, до земли, одеянии красного цвета, с капюшоном на голове, почти закрывавшим лицо. В руках у него было два факела. Один из них ярко и бесшумно горел. Поклонившись нам, человек поджег факел и передал его старику.
— Следуй за нами,— сказал проводник.
И мы оказались в пещере. В неверном свете факелов я видел каменные своды, которые то уходили во тьму, то придвигались почти вплотную. Иногда летучие мыши с писком стремительно проносились мимо, чуть не касаясь моего лица, и я стремительно шарахался в сторону.
Мы шли, шли... Неожиданно каменные своды и стены исчезли, тьма вокруг показалась безграничной, наши шаги уносило эхо. Но вот возник свет, он становился всё ярче и ярче,— мы приближались к большому костру, вокруг которого сидело несколько старцев, все в белых одеждах. Один из них, самый древний, с густыми и совершенно седыми волосами, восседал в кресле черного дерева с инкрустацией. Остальные — их было пятеро или шестеро — располагались прямо на земле, по-турецки скрестив ноги. За всё время, пока это длилось, они не произнесли ни единого слова, не шелохнулись и казались изваяниями. Мои провожатые погасили факелы, отступили в кромешную темноту, растворились в ней. Сейчас я думаю, что мы находились в огромной пещере. Со мной заговорил старец, сидевший в кресле:
— Мы ждём тебя.— Голос его был спокоен, нетороплив и полон силы.— Ведь ты Георгий Гурджиев?
— Да, это я.
— Вот твой гороскоп.— Перед старцем на плотном коврике лежал большой лист бумаги, испещрённый линиями, кругами и треугольниками, каббалистическими знаками, неразборчивыми в неверном свете костра письменами.— Ты пришёл точно в предписанную ночь. Слушай меня внимательно. Сначала я расскажу тебе об одном давнем событии. Там, на вашей земле, его называют мифом. Или легендой.
Старец задумался, пристально глядя на пламя костра. Толстые сухие стволы деревьев горели совершенно бесшумно. Я был так поглощён ожиданием рассказа, что не придал тогда никакого значения одному удивительному обстоятельству: трепетавший над стволами огонь не давал никакого жара, в костре не было углей.
Молчание затягивалось, и я решился на вопрос:
— А вы?.. Кто вы? — Сердце мое учащённо заколотилось.— Вы из Шамбалы?
Старец поднял голову и посмотрел на меня. Взгляд был темен, глубок. Подобие улыбки скользнуло по лицу старца.
— Да, я оттуда,— последовал наконец ответ.— Я один из Великих Посвящённых. Итак... В 1162 году по вашему христианскому летосчислению... Ведь твой Бог, Георгий Гурджиев, Иисус Христос?
— Да,— прошептал я.
— Так вот, в середине двенадцатого века от Рождества Христова в семье монгольского воина по имени Есугей родился мальчик. Его назвали Темучином. Никто из соплеменников не придавал никакого значения некоторым особенностям этого ребёнка: он мог, подняв руку, остановить ветер. Или табун лошадей, который, испугавшись, несётся в бешеном галопе. Он понимал язык птиц и диких животных. Однажды — к тому времени Темучину исполнилось четырнадцать лет — он был отправлен родителями в горы искать отбившихся от отары овец. Уже возвращаясь с ними домой, среди камней он нашёл огромное существо, истекавшее кровью. Это был человек и обезьяна одновременно. Две стрелы торчали в его теле — одна под правой лопаткой, другая — в левом плече. В тех краях этих обитателей гор, которых очень редко удаётся увидеть людям, называют йети...
— Снежный человек? — вырвалось у меня.
— Да, в Европе вы их называете так. Йети приближался к порогу смерти. Раненный охотниками, он потерял много крови. Темучин обладал ещё одним качеством: его руки умели врачевать — от одного его прикосновения раны затягивались. Он осторожно извлёк из тела йети стрелы и начал водить над ранами умиравшего йети ладонями. Так продолжалось несколько часов. Постепенно раны затянулись. Темучин отогнал овец домой и, никому ничего не сказав, вернулся к йети с водой и пищей. Так продолжалось несколько дней. Он выходил «снежного человека», как ты его называешь: настал час, и йети поднялся с земли; он был совершенно здоров. Теперь ответь мне, Георгий, ты знаешь, кто такие йети? Каково их предназначение в наших горах?
— Нет, не знаю,— прошептал я.
— Йети охраняют башни, через которые можно попасть в Шамбалу.
— Семь башен? — спросил я.— Семь башен, которые и есть врата в Шамбалу?
— Да. Но существуют и другие пути, по которым можно попасть к нам. Их тоже охраняют йети. Так вот, тот спасённый «снежный человек» в благодарность привел мальчика к своим хозяевам.
— В Шамбалу? — вырвалось у меня.— К Великим Посвящённым?
— Да.— Лицо старца напряглось.— К нам... К Великим Посвящённым. Йети угадал в мальчике того, кто был нужен нам. В дальнейшем он стал храбрым воином и получил новое имя — Чингис.
Старец замолчал, неподвижно, сосредоточённо глядя в мой гороскоп, который лежал у его ног. Бесшумное холодное пламя над брёвнами в костре освещало лица старцев, сидевших вокруг него; они по-прежнему были неподвижными, застывшими, и мне они уже не казались живыми людьми. Один из них сидел рядом со мной, и я невольно всматривался в его лицо, оно поражало неестественностью: не лицо — маска, на которой искусно вылеплены выразительные морщины, высокий лоб, глубокие глазницы, в которых не видно глаз...
— А кто был нужен? — нарушил я своим вопросом молчание.
— Был нужен спаситель мира,— тут же откликнулся старец и, прямо, пристально глядя на меня, спросил: — Скажи... Путешествуя со своим другом, разыскивая то место в Тибете, которое обозначено на твоей карте, что вы видели в пути?
— Мы много всего видели, Учитель.— Я не совсем понял его вопрос.— Разные страны, города, храмы, где своим богам молятся люди. Мы видели...
— Подожди! — перебил меня старец.— Как живут люди в тех местах, через которые вы прошли?
— Они живут по-разному,— ответил я, не понимая, какого ответа от меня ждут.
— Да! По-разному. Одни живут бедно, другие богато, одни купаются в роскоши, у других нет куска хлеба, чтобы накормить голодных детей. Так?
— Так,— с горечью согласился я.
— И между людьми раздор, вражда, ненависть, они убивают друг друга, они погрязли в грехах... Ты со мной согласен, Георгий?
— Да, я согласен с вами, Учитель.
— Тогда было так же! — воскликнул старец. И повторил, уже шепотом: — Тогда, в двенадцатом веке, было также... Властители Шамбалы искали человека, наделённого могучей оккультной силой, которому можно было бы поручить спасение мира от вражды, раздоров, ненависти и пороков. Именно такого человека к нам привёл спасённый йети. Им был Чингис, сын воина. Он оказался могущественным медиумом. В пятой башне нашего государства хранился трон...
Я не смог удержать возгласа и перебил старца:
— В башне под номером пять?
— Именно так, мой юный друг. В троне, который получил Чингис от Великих Посвящённых, была сосредоточена невиданная сила, космическая. Обладатель трона мог спасти человечество, вывести его на путь благоденствия, всеобщего равенства, на путь создания общества, где царствует только закон, перед которым все равны. И в этом обществе развивается гармоничная человеческая личность. Став обладателем трона, Чингис получил от правителей Шамбалы наставление: данными ему силой и властью спасти род людской. Старец опять погрузился в молчание и задумался.
— И что же Чингис? — не вытерпел я.
— Чингис? — Лицо рассказчика стало скорбным.— Двадцать с лишним лет он делал предписанное ему. Но... Наверно, случилось то, что должно было случиться. Чингис вкусил прелесть первых побед, его ноздрей коснулся запах крови поверженных врагов. Он обрёл светскую власть, став ханом... Он превратился в Чингисхана и задумал свои завоевательные походы. Всё дальнейшее общеизвестно. 1211 год: покорение Северного Китая — оно длилось до 1216 года. Дальше Чингисхан в беспощадных сражениях подчиняет себе народы, которые тогда населяли бассейн Аральского моря. Сын Чингисхана Тулей победоносно проходит через государства Кавказа, облагая их данью, оказывается в скифской степи и на реке Калка наносит тяжкое поражение русским князьям. Начинается то, что в России, гражданином которой ты, Георгий, сейчас являешься, будет названо почти трехвековым монголо-татарским игом. Чингисхан завоёвывает Афганистан, Хорезм — и это уже 1224 год. Опьянённый успехами, ставленник Шамбалы начинает готовить поход в Индию.— Старец тяжко вздохнул.— Терпение Великих Посвящённых иссякло: Чингисхан не оправдал их надежд. Могущественный трон был у него отобран, и скоро великий полководец скончался, хотя его захватническое дело, увы, продолжали наследники. Ведь тебе известно имя хана Батыя?
— Да, известно,— сказал я. И нетерпеливо спросил: — А трон? Что случилось с троном?
— Теперь он называется троном Чингисхана. А хранится он на прежнем месте: в пятой башне Шамбалы.
Я молчал. Я лишился дара речи! Рассказчик, не мигая, смотрел на меня. Глаза его были сплошными чёрными пятнами, в которых мерцал глубокий ровный огонь. Я увидел: все старцы, сидевшие вокруг костра, тоже, повернув головы, внимательно смотрели на меня, и глаза их были черны.
— Достань, Георгий, клочок карты, которая спрятана в твоей одежде.— В голосе старца звучал приказ.
Я повиновался: извлёк из куртки драгоценную карту и протянул её Учителю. (Во всём моём существе звучало, неоднократно повторялось, тоже как приказ: «Это твой Учитель».) А у него в руках уже была большая карта с оторванным верхним правым углом. Получив мой клочок карты, старец приложил его на место вырванного куска, края совпали, слились, и на моих глазах разрыв сросся...
— Вот,— спокойно и торжественно сказал старец, протягивая мне целую и невредимую карту.— Теперь она твоя. Свыше предписано: второй раз попытаться спасти человечество и наставить его на путь истины и добра. Мы, данным нам могуществом, не имеем права впрямую вмешиваться в судьбы людей, населяющих Землю. Иногда мы можем только наставлять и указывать путь. Преодолевать препятствия должны сами люди. Так вот, мой друг! Жребий пал на тебя. Тебе предстоит проделать долгий и тяжкий путь к пятой башне и получить трон Чингисхана. И знай: многие годы уйдут только на подготовку к этому пути.
Я молчал. Я был потрясён.
— Запомни, Георгий: найти трон Чингисхана — твоя высочайшая миссия, твоё предназначение в этом земном воплощении. Но владеть им будет другой...
— Другой? — в смятении воскликнул я, и сердце моё упало.
— Да, другой. На Земле родился, может быть, один из самых могущественных медиумов-магов, которых когда-либо знала эта грешная планета. Он твой ровесник, и ваши пути пересекутся. Для него, и только для него ты призван Высшими Силами найти трон Чингисхана. Но в дальний путь за ним ты отправишься один. Конечно, у тебя должны быть спутники, помощники. Но среди них не будет его. Ему заказан путь туда.
— Почему? — вырвался у меня недоуменный вопрос.
— Этого тебе не дано знать! — Старец помолчал, сосредоточённо, не мигая, глядя в пламя костра.— Этот претендент на спасение человечества с помощью трона построит новый, справедливый мир с равными возможностями для всех жителей Земли. И в нём, в муках рождённом новом мире, будут жить только гармоничные люди. А сейчас ты увидишь этого человека. Ты должен узнать его, когда вы встретитесь. Правда, ты увидишь будущего властителя нового человечества в момент его возможного триумфа. Ведь нам ведомо не только прошлое Земли и её сегодняшний день, но и то, что ей предстоит.
Внезапно всё изменилось. В секунду — или долю секунды — погас костёр, и кромешная, чёрная, мне почему-то показалось, бархатная тьма поглотила всех — и меня, и Учителя, и старцев у погасшего в одно мгновение костра. Но я не успел испугаться — наверно, прошло всего лишь несколько секунд, и тут в глубине чёрного пространства возник огромный белый квадрат. Он постепенно наполнился голубоватым светом. (Теперь, когда я пишу эти строки, сказали бы: гигантский киноэкран.) И в этом квадрате я увидел то, от чего содрогнулся: на меня беззвучно двигались железные чудовища с длинными хоботами, вращались зубчатые ленты, очевидно заменившие колёса, по бокам неясно виднелись каббалистические пятиконечные звёзды. Чудовиша надвигались на меня и исчезали во мгле. Тогда я ничего не знал о кинематографе, о движущихся картинках, новом потрясающем зрелище, которое позже изобрели французы, братья Люмьер.
Я был потрясен, ошеломлен, подавлен. Но одно я почувствовал, осознал: эти железные чудовища — военная мощь, нечто такое же, что и конница Чингисхана, только для другого, ещё не наступившего времени. Изображение на белом квадрате изменилось: промелькнули картинки с уменьшенными железными чудовищами, которые двигались двумя колоннами, вроде бы по площади, замкнутой каменными причудливыми строениями. И вдруг возникло странное сооружение, отдалённо напоминавшее ступенчатую пирамиду, на ней было нечто вроде балкона или открытой театральной ложи, и там стояли люди.
Внезапно они приблизились, но разглядеть их лиц я не успел: весь белый квадрат — по нему бежали вкось и вкривь прерывистые чёрные линии — занял один из этих людей: продолговатое лицо, кажется, рябинки на щёках, зоркие, гипнотизирующие глаза под густыми чёрными бровями; прямой заострённый нос, нависающий над усами, тоже густыми. На человеке был странный сюртук, кажется, без воротника, застёгнутый на все пуговицы. Такую одежду в сезон зимних дождей носят богатые индийские купцы.
— Запомни его,— властно прозвучал за моей спиной голос старца.
— Да, Учитель! — откликнулся я.
Квадрат начал медленно меркнуть, по нему теперь мелькало в разных направлениях всё больше пересекающихся линий, за сеткой их исчезала, терялась живая картина будущего. И наконец, квадрат совсем исчез, растворившись во мраке.
Тут же, как от прикосновения спички к дровам, облитым керосином, вспыхнул костёр. И я увидел Великого Посвящённого в своём чёрном кресле, а вокруг костра, горевшего беззвучно и холодно, сидели старцы в белых одеждах, застыв в прежних позах.
— А теперь иди! — прозвучал голос Учителя.— Ты знаешь, что тебе надо делать.
—Да, Учитель! — В моей руке была свернутая в трубку карта.— Я иду!
Из мрака возник мой проводник, теперь, как и другой мой провожатый, в красном одеянии и с ярко пылавшим факелом.
— Я иду...— прошептал я.
После того как в Бомбее мы с Саркисом Погосяном расстались, мой путь к дому был долог, труден, но полон впечатлений, встреч, новых знаний. Именно в то моё первое дальнее путешествие я встретил Учителя веры, которая потом, переработанная собственным миропониманием, стала основой, фундаментом моего учения о гармоничном человеке. Из Индии на Кавказ я возвращался через Пакистан, афганские выжженные пустыни и безлесные горы, и там, в Афганистане, в горном селении под Кандагаром, произошла моя встреча с шейхом Ул Мохаммедом Даулом. На пустынной дороге, ведущей в это селение, мне встретился босоногий мальчик, сидевший на пыльной обочине. Поклонившись, как и подобает мусульманину, он сказал по-арабски:
— Идём! Учитель ждёт тебя.
Я воспринял это приглашение без всякого удивления. Я словно ждал его...
В селении было около двух десятков убогих домов с плоскими крышами, сложенных из крупных камней. Дома прижимались к подножию невысокой горы. Никакой растительности, голо. Стоят в тени глинобитных заборов ослики с печальными глазами, сидят под стенами домов седобородые старики, о чём-то тихо разговаривают. Прошли мимо две женщины в длинных чёрных покрывалах. Чужая, непонятная, загадочная жизнь.
Только одно огромное дерево росло в этом селении — не дерево, а целый зелёный мир с могучим кряжистым стволом, с густой раскидистой кроной (я не знаю, как оно называется). Оно росло во дворе шейха Ул Мохаммеда Даула; а недалеко от дерева, попадая в тень его листвы, в небольшом мраморном бассейне била вверх, наполняя раскалённый воздух прохладой и тихим звоном, струя фонтана. К этому фонтану и вышел шейх, высокий старик, с аскетически суровым лицом, в белых одеждах.
Я поклонился. Ул Мохаммед Даул ответил мне еле заметным кивком и сказал:
— Тебя, чужестранец, ещё три дня назад видели в Кандагаре. Ведь ты держишь путь в Россию?
— Да, это так,— ответил я.— Моя родина — Армения.
— Значит, ты не мог миновать мой дом. Будь гостем, чужестранец. Да согреет тебя тепло моего очага.
Я прожил в доме шейха Даула три дня, мы вели долгие беседы. Вернее, больше говорил шейх, я слушал. Иногда, прервав свою проповедь, он задавал вопросы. Услышанным я был потрясён — то восхищение охватывало меня, то я негодовал, оскорблялся, мысленно протестовал, не решаясь, однако, возразить вслух, и снова восхищался... Впервые я находился в обществе суфия, впервые эта вера, правильнее сказать, философия миропонимания, парадоксальная и неожиданная, которая называется у европейцев суфизмом, обрушилась на меня своими сокрушительными, огненными догмами. И главное, внушал мне шейх (он говорил спокойно, невозмутимо, но казалось, намеренно задевая моё самолюбие), вот что: меня, как личности, способной постичь высший смысл бытия, ещё нет, мне надо сорвать с себя несколько оболочек, суть которых — традиции и условности общества, в котором я родился и вырос, и только тогда («Может быть»,— несколько раз повторил Учитель) я выйду на дорогу к Истине.
Я протестовал, не соглашался, в душе считая себя уже состоявшейся личностью, и, хотя и молчал, я видел усмешку в глазах хозяина огромного волшебного дерева, выросшего среди испепелённых солнцем гор и пустыни: он знал мои мысли.
Провожая меня, шейх Мохаммед Даул сказал: — Ты успокоишься. Сейчас встревоженная душа твоя и взбунтовавшийся разум со временем придут в равновесие, и ты не раз будешь мысленно возвращаться к нашим беседам. Я вижу это. И настанет час, ты вернёшься ко мне. А значит, к нашим убеждениям. К ним ведёт дорога в тысячу шагов. В эти дни ты сделал первый неумелый шаг. Я не говорю тебе «прощай», чужестранец.
12 октября 1949 года.
Я заканчиваю эту дневниковую запись в своём рабочем кабинете во дворце Приерэ, который находится в парижском предместье Фонтенбло. Дворец я купил двадцать шесть лет назад, в 1922 году. Впрочем, дворцом сию обитель называют ученики. На самом деле это замок XIV века. И все земельные угодья близ замка я купил тоже — больше сотни гектаров парков, прудов, пастбищ и полей и большой участок леса, где великолепная охота.
...Да! Необходимо уточнить: сейчас дворец Приерэ не принадлежит мне. Ещё в 1934 году я его продал и переселился в Париж, купив большую, нелепую по планировке (этим она меня и привлекла) квартиру на улице Колонель-Ренар близ площади Звезды. В контракте о купле-продаже я оговорил один пункт: этот мой кабинет и спальня, расположенная рядом, закрепляются за мной вплоть до моей смерти, я могу появиться здесь, когда пожелаю, и жить, сколько захочу. И я давно решил: умирать приеду в Фонтенбло.
А в ту далекую пору, как только я поселился здесь... Смешно... Тогда среди французской элиты —да и не только французской — я сразу стал знаменитостью: «Этот колдун Гурджиев — алхимик, он нашёл рецепт изготовления золота из олова и селитры». Глупцы! Никто из них так и не научился по-настоящему работать, используя те возможности, что Творец дал каждому. Даже те, кто были моими учениками в Институте гармоничного развития человека. Ладно! К чему бередить раны?.. Я, не лукавя, говорю себе: «Маэстро! Вы прожили достойную земную жизнь». А ошибки... Кто от них застрахован? Только одной ошибки, роковой и для меня, и для всего человечества, я не могу себе простить. Я знаю: за неё отвечать придётся — это неотвратимо. И я на Высшем Суде готов к ответу. Мне есть что ТАМ сказать, я тороплю этот миг и чувствую: скоро. Земной жизни мне осталось совсем немного — год, может быть, меньше.
Какой ветер поднялся в тёмном осеннем парке за окном! Сухие сломанные ветки стучат по стеклу. В моём одиноком кабинете жарко топится камин. Глоток доброго старого вина. Вот так... Всё-таки жизнь человеческая — мираж, сон, фантазия.
Что? Вы спрашиваете, боюсь ли я смерти, коли предвижу её? Полно, господа! Ведь я бессмертен...»
Продолжение тут
Член Русского географического общества (РГО) города Армавира, Фролов Сергей
|